Уже не один год отделяет нас от тех времен, когда интернет, мобильная телефония и умные устройства последовательно становились доступными широким массам. Однако споры о том, как технологии повлияли на межличностное общение, и сегодня не теряют своей остроты. Пока журналисты экспериментальным путем пытаются достучаться до сознания своей аудитории, социологи медиа изучают эффекты коммуникации в надежде понять, как же она устроена, и найти своим изысканиям твердую рациональную основу. Практика показывает, что это не так уж просто.
Чтобы не было путаницы, для начала определимся с терминологией. Под «медиа» автор (как и исследователи, чьи концепты ему предстоит описать) подразумевает не СМИ как социальный институт и даже не социальные сети, а вообще любую технологию, которая усиливает восприятие и является посредником между субъектами коммуникации. Грубо говоря, даже электрическую лампочку в какой-то степени можно считать медиа.
Новые медиа – это электронные, цифровые средства коммуникации, которым присущ ряд свойств, отличающих их от так называемых традиционных медиа – радио, телевидения, периодики. Новые медиа позволяют доносить одно и то же содержание посредством разных платформ и форматов, «переупаковывать» его в зависимости от задач. Эта многофункциональность направлена на то, чтобы захватить внимание пользователя и удерживать его как можно дольше – именно на этом принципе сегодня базируется медиаэкономика.
Новые медиа бросили серьезный вызов журналистике. Благодаря ним индустрия развлечений смогла реализовать свой потенциал. Сегодня профессиональные авторы борются за внимание читателя не столько с блогерами, сколько с мобильными приложениями, кинематографом, видеоиграми, музыкальной индустрией и т.д.
Большой проблемой являются и алгоритмы социальных сетей, которые служат своеобразным фильтром-цензором, повышающим или понижающим рейтинг выдачи постов – журналистские материалы теряются в потоке мемов, а новостные тексты утрачивают свою актуальность к тому моменту, когда пользователь видит их в своей ленте.
Эти утверждения уже стали трюизмами и не требуют разъяснений. Важно другое: понять, как же это все работает. «Наша коммуникация устроена шизофреническим образом», – громко заявил Виктор Вахштайн, а мы попытались проверить, так ли это на самом деле.
Галактика Гутенберга: как менялась коммуникация
Предпосылки сегодняшней ситуации возникли не несколько десятилетий назад, как это может показаться, а гораздо раньше – с появлением письменности, фонетического алфавита. По крайней мере, так говорят крупнейшие социологи медиа прошлого столетия.
Признанный и высоко оцененный журналистским сообществом медиаисследователь XX века Маршалл Маклюэн считал, что любая технология является усилителем человеческой способности, под действием которой центральная нервная система реагирует весьма странным образом, а именно онемевает. Восприятие человека меняется, он незаметно для себя приспосабливается к новой действительности. Однако замещение или усовершенствование природных способностей технологией (исследователь называет это расширением глаза, уха, руки и т.д.) ведет к самогипнозу, анемии, апатии.
Первой такой технологией был, как ни странно, навык письма. Он вырвал человека из племени и, так сказать, заменил ухо глазом. Исследователь отмечает, что звуковая (или слуховая) культура была более сложной, индивидуальной, по сравнению с культурой письменности. Создание фонетического алфавита привело к унификации племенного человека, уничтожило неповторимое своеобразие личности.
Печатный станок Гутенберга предопределил конец родового строя, ускорил информационные потоки, позволив многократно воспроизводить информацию, чем демократизировал доступ к знаниям и, как отмечает М. Маклюэн, стал причиной зарождения национализма. Затем промышленная революция XVIII века закрепила полученный результат, привела к вовлечению еще большего круга людей к потреблению информации, позволив последней получить статус товара: развитие торговли потребовало информационного сопровождения – журналистики, машинное производство способствовало появлению у рабочего свободного времени, которое он, с легкой руки предприимчивого издателя, проводил за чтением газеты. Так зародилась массовая аудитория, за доступ к которой капиталист-рекламодатель был готов платить владельцам газет.
С возникновением телеграфа, а затем радио и телевидения начали проводить и первые исследования природы медиа. Телевидение, в отличие от периодики, не требовало от аудитории каких-либо усилий, чтобы вовлечься в происходящее на экране; не нужно было обладать и богатой эрудицией, широким кругозором для понимания контекста – язык телевидения кардинально отличался от языка книг. Многие исследователи сходились во мнении, что такая технология невероятным образом била по всем органам чувств, по восприятию, но в выводах о пользе или вреде новых (на тот момент времени) медиа они расходились.
Не менее интересны (и даже в какой-то степени более актуальны) воззрения американского медиаисследователя Нила Постмана. В работе с емким названием «Развлекаемся до смерти» Н. Постман пишет о роли телеграфа как средства передачи информации вне ее контекста. Как это понимать? На стыке XVIII-XIX веков любая информация носила местный, локальный характер и воспринималась аудиторией как призыв к действию. Даже реклама была важна с практических целей, она информировала о возможных товарах услугах, но на тот момент не ставила перед собой задачи что-то навязать аудитории. С возникновением телеграфа повестка приобрела глобальные черты, содержание сообщений утратило свою ценность для местного населения. Информация стала товаром, а человек потерял способность реагировать на действительно стоящие сообщения в калейдоскопе оторванных друг от друга фактов.
Но наиболее важная мысль выражена Н. Постманом в формуле «А теперь…» (“Now… This”), которая как нельзя лучше объясняет современные тренды транслирования и восприятия новостей. Исследователь заявляет, что фраза «а теперь…» стала в новостных телевизионных программах особой связкой, «которая ничего ни с чем не соединяет, а наоборот, совершает противоположное». Транслируемый по телевидению мир не кажется зрителям странным, его фрагментарность, дискретность, а также развлекательный характер всего, что только может быть показано, естественны для смотрящих. По мнению Н. Постмана, развлечение сегодня стало единственным способом передачи информации. Даже новости о войне и насилии являются частью развлечения, поскольку вызывают эмоцию и привлекают внимание зрителя к последующим сюжетам. Фраза «а теперь…» подходит электронным массмедиа даже больше, чем телевидению, поскольку читатель может потреблять предлагаемую информацию нелинейно и с учетом своих потребностей и интересов. В еще большей степени это относится к лентам социальных сетей, где алгоритм сам определяет, какой именно информации достоин пользователь, не заботясь о том, что серьезная информация об эскалации конфликта будет идти после очередного мема.
Смартфон – главная вещь в нашем кармане
Умные устройства, в частности смартфоны, невероятно тесно интегрированы в повседневную жизнь. Девайсы сопровождают нас круглосуточно, знают все о нашем распорядке дня, пристрастиях, желаниях и географии перемещений. Это ни хорошо ни плохо – приватного пространства больше не существует, и этот факт является следствием долгого развития медиа.
В социологии существует понятие фрейма – условно замкнутого пространства коммуникации, отделенного от общего контекста. Фреймы всегда маркированы определенным образом, легко считываются окружающими и не кажутся чем-то противоестественным. Например, вряд ли кто-то будет нарочно мешать туристу с фотоаппаратом, запечатлевающему пейзаж. Или же без особой надобности отвлекать человека от чтения книги в метро или в кафе. Мы преодолеваем десять, пятнадцать, двадцать этажей с помощью лифта, не имея ни малейшего представления о физическом воплощении высоты – кажется, что пространства между начальной и конечной точками и вовсе не существует. Авиаперелеты реализуют тот же принцип в еще более крупном масштабе. А чего стоит банковская карта, которая вообще не имеет сцепки с материальным миром? Ведь чтобы получить купюру, нам приходится (не всегда осознанно) воспользоваться рядом посредников. Физическая реальность приобрела те же специфические характеристики, что и электронные медиа. Но если в первом случае такой расклад не вызывает вопросов, то во втором ситуация представляется чем-то удивительным и противоречащим природе.
Результаты антропологического исследования английских ученых Why We Post показали, что подростки склонны оформлять свои страницы в социальных сетях по подобию обустройства своей комнаты. Так они создают квазиприватные пространства, которые позволяют им показать себя, возможно, даже более реальными, снявшими с себя все социальные маски. Другие выводы говорили о том, что представления о коммуникации сильно стереотипизированы: оказалось, что в ходе исследования ни одна гипотеза о способах коммуникации в социальных сетях в разных регионах мира с учетом культурных и геополитических особенностей не подтвердилась.
Например, на границе Сирии и Турции, где, казалось бы, должен превалировать контент политического содержания, гендерная тематика интересовала население в гораздо большей степени.
Социальные платформы использовали по-разному не только представители отдельных стран (очевидный пример: аудитория Facebook в России ставила перед собой на этой площадке совсем не те задачи, что аудитория Facebook в США), но и жители одного и того же государства. Так, в часе езды от Лондона английские школьники использовали Twitter таким способом, каким мы обычно общаемся в мессенджерах: интересовались расписанием уроков, заданной домашней работой, временем отправления школьных автобусов. В столице же Twitter мало интересовал молодую аудиторию – там бурлила политическая повестка, диктуемая глобальными тенденциями.
Кстати, о политической активности в социальных медиа. Канадский журналист Малкольм Гладуэлл отстаивает идею, что с помощью социальных сетей невозможно сделать революцию. Соцсети являются инструментом, который позволяет распространить информацию, но не служит «высокорискованной активности» между людьми со слабыми связями. Журналист соотносит это с фактом, что социальные медиа не имеют иерархии, в отличие от организаций. Активистам стало куда проще производить впечатление на аудиторию, но оказывать влияние, ведущее к действию, практически невозможно.
В каких-то случаях социальные медиа позволяют пользователем улучшать, скрашивать материальную реальность, которая их окружает. Опросы показали, что в китайских деревнях куриные яйца и живых цыплят продают друг другу через WeChat и QQ, а для чилийских шахтеров, которые по полгода не видят свою семью, смартфон является единственной возможностью поддерживать связи с теми, кто им дорог. Для индийцев из низшей касты интернет-магазины становятся лучшим способом избежать грубости со стороны продавцов или покупателей, в то время как приложения для знакомств совершают сексуальную революцию в Индии, рушат кастовый строй, помогая заключать браки между представителями разных сословий.
Реальная жизнь больше не мыслится в отрыве от виртуальной. Она будто бы дублируется в цифре, служит подтверждением нашего реального существования. Благодаря социальным сетям можно пассивно следить за жизнью интересующих нас людей, даже незнакомых: они обновляют свои страницы и тем самым будто говорят: «Я существую». И наоборот, редко обновляющие страницы пользователи, какой бы насыщенной ни была их жизнь, выпадают из информационного поля, о них забывают, они будто бы перестают существовать. Здесь показателен пример того, как пять лет назад русская Википедия удалила статью о друге Шарля де Голля Ахмедии Джебраилове. Несмотря на огромное количество материалов в сети о герое азербайджанского происхождения, совершившем ряд подвигов во славу движения Сопротивления во Франции, информация в них противоречила данным подлинников немногочисленных документов и историческим фактам. Масштабное расследование показало, что Джебраилов был детищем советских и французских пропагандистов.
Новые медиа – добро или зло?
Однозначного ответа на этот вопрос не существует. Социологи медиа, антропологи и прочие неравнодушные к подобным исследованиям лица разделились на три лагеря: технооптимистов, технореалистов и технопессимистов. Интересно, что все они дали множество сюжетов для литературы и кинематографа, и этот процесс неплохо монетизируется и по сей день. Но вернемся к противоборствующим лагерям.
Первые говорят о том, что любая новая технология априори хороша и является показателем эволюции. Они верят, что технологии служат панацеей от всех проблем, с которыми только может столкнуться человечество. Кстати, концепция технооптимизма очень ярко заявила о себе во второй половине XX века в СССР.
Вторые пытаются мыслить критически в надежде понять, что дает плюс на минус – скорее плюс, или же все-таки минус. Лучший пример можно взять из кино, достаточно вспомнить изобретателя Тони Старка, который не мог решить, хорош ли его железный человек для спасения человечества от злодеев или все-таки плох, поскольку в руках врагов горячо любимое Старком человечество может быть уничтожено. Технореалисты придерживаются мнения, что технология сама по себе нейтральна, что ее положительные или отрицательные качества проявляются лишь в определенном контексте.
Третьи уверены, что технологии рано или поздно уничтожат человечество. Истоки этого явления берутся в промышленных революциях XVIII-XIX веков, но своего апогея критика технологий достигла в XX веке в среде крупных философов: М. Хайдеггер, К. Ясперс, Т. Адорно, М. Хоркхаймер, В. Беньямин в своих трудах писали о негативных последствиях технического прогресса, об объективации предметов, некогда воспевавшихся в искусстве. Технопессимисты убеждены, что человек не всегда сможет избежать рисков, связанных с технологиями на производствах. Чернобыль – яркое тому подтверждение.
Какими бы ни были жаркими споры исследователей, отказ от технологий сегодня невозможен. Способы коммуникации, организации труда, даже физическое пространство под действием технологий изменились таким образом, что вернуть их в первоначальное, естественное состояние уже не представляется возможным.
Единственное, что мы можем сделать в этой ситуации, постоянно напоминать себе о том, что последствия от взаимодействия с новыми медиа наступят в любом случае; положительные или отрицательные – покажет ближайшее будущее. Проблема в том, что этого мы, вероятно, даже и не заметим, поскольку уже более столетия нашему сознанию вполне себе шизофреничные вещи представляются разумными и логичными.
Кристина Долголаптева