Мой отец, 21-летним лейтенантом, выпускником артиллерийского училища, попал в часть под Ровно за неделю до войны. Так что на фронт ему уходить не пришлось – фронт сам к нему пришёл.
Их батарею должны были отправлять в летние лагеря на учения. Пушки подготовили к транспортировке. Были сняты, отдельно упакованы, соскладированы прицелы. Упакованы и еще не соскладированы боевые снаряды.
Так и встретили войну 22 июня.
Палили без прицелов в белый свет, как в копеечку, на удачу: попадут – не попадут… Потом научились целиться через ствол — под огнём учились.
Перемещались на восток — «выравнивали линию фронта».
Повоевал папа так вот до 17 августа 41-го, его батарея была «счастливой»: до августа дожили 2 человека. В других – выкосило вчистую.
За день до переформирования папе раздробило ступню, а заряжающему осколок попал под легкое. Заряжающий вытащил лейтенанта в санбат.
Папа выжил, заряжающий умер в санбате. С родителями заряжающего папа поддерживал связь до самой их смерти.
Ордена и медали догоняли его по госпиталям. Папа каждый раз удивлялся: отступающим особо на награды не расщедривались. Видимо, он не просто так отступал, но про подвиги свои он не рассказывал: говорил «стреляли и стреляли, что рассказывать…».
Он в госпиталях провел что-то больше полутора лет: доктора жалели молоденького лейтенантика 21-го года отроду, и пытались максимально сохранить ему ногу. В результате эту ногу ему резали 16 раз, и дорезали в конце концов почти до паха, он прошел все стадии газовой гангрены и чудом выжил, хотя могли с самого начала оттяпать по колено, и через пару месяцев отец был бы уже здоров.
Откочевав так по госпиталям, отец, после 16 операций, остался 22-летним инвалидом и начал жить сначала…
Мы с братом, малышами, играли его медалями и орденом, а потом потеряли их.
И документы куда-то подевались – родители не особо тщательно свои наградные документы хранили: тогда за них, кажется, ничего не полагалось, а если и полагалось, то они не любители были ходить и требовать льготы: отец был инвалид без ноги, ему каждый год приходилось проходить ВТЭК, и его доктор, смущаясь этой чьей-то глупости, всякий раз горько шутил: «Ну что, нога еще не отросла?».
Отец отшучивался: «Жду!».
Про свой последний бой отец говорил так: «Всех поубивало, остались вестовой, заряжающий раненый, да я, лейтенант. И так мне показалось обидно и унизительно вот так вот сдохнуть тут без толку и смысла, что мы втроем вытолкали на бруствер эту нашу пушку без прицелов, и прямой наводкой стали жарить, пока нас всех не поубивают. Ну, вестового убило, меня ранило, а заряжающий, который меня до санбата дотащил, умер в санбате от потери крови».
Папа на мои настойчивые расспросы сказал, что из их полка выжили 3 человека – лейтенант (он сам), майор и полковник. Все калеки. Это папины слова, не мои.
А на вопрос, что на войне было самым страшным, папа неизменно отвечал: «Погибать в 41-м, когда не знали, чем всё кончится… В 45-м погибать было обидно, а в 41-м – страшно…».
Он о своих наградах не говорил, а я и не спрашивала….
Из папиного наградного дела, которое я в прошлом году нашла на сайте «Подвиг народа»: «Во время боя личным почином выбросил орудие (батарею) на открытую позицию и расстрелял в упор наступающего противника и его технику; командуя подразделением, уничтожил противника превосходящей силы».
Мама в 10-м классе получила похоронку на своего отца, моего деда, и сразу же пошла в военкомат.
Мама моя была очень маленькая, совсем миниатюрная (158 см) и очень смешливая — я в этом смысле в неё.
Она начинала смеяться по любому поводу — всегда, взахлёб.
И однажды в День Победы, в застолье (я еще маленькая была, но за стол меня пускали), что-то бабы разговорились про предвоенную обувь, которая, как они говорили, казалась им очень красивой.
И вдруг мама зашлась от хохота. И потом рассказала, как ей выдали шинель и сапоги на складе. Ну, шинель, ясен пень, сантиметров 20 тянулась шлейфом по полу — но это можно было обрезать. А вот в сапог она вставила сразу две свои тощенькие ноги 34 размера и скакала в этом сапоге по складу (ей восемнадцати не было), а тётка-кладовщица села на пол со смеху и тихо стонала: «Господи, каких только дур воевать посылают!».
Правда, маму никто не посылал, она пошла добровольцем.
Ее по малолетству направили в школу связистов, а в начале 42-го, в возрасте 17 с половиной лет, она попала в полк связи в Москву.
Ездила на фронт – «инструктором по установлению связи», дважды попадала под артобстрел, но прошла всю войну без царапинки.
Самое страшное, как она рассказывала, случилось во время второго артобстрела, когда рядом с ней погиб пожилой боец-связист. Она дурочка еще была, не поняла, что он убит, думала, что ранен, и вытащила тело здоровенного бойца с линии фронта в санбат – 4 километра волокла. Плакала и тащила.
Рост мамы был 158, вес 45. 18 лет. Ребенок.
После этого у нее до конца войны не было месячных и доктора говорили, что детей не будет никогда. Но она родила меня и моего младшего брата – в возрасте уже под 30.
Мама была демобилизована в марте 45-го, рассказывала, что ей, девочке, тыловики потом часто говорили, что она — ППЖ.
Она долго не понимала, что это такое: она была из женского полка, и их от всей этой грязи оберегал пожилой майор, как она потом узнала, профессор-физик Ленинградского университета. Он этим малявкам был отцом. И вот: пожилым она называла человека 44-х лет…
Для меня есть что-то глубоко символичное в том, что смертельно раненый боец тащил и вытащил своего командира, моего отца, и в том, что крохотная девчонка-сержант, моя мать, тащила и вытащила своего бойца. Их никто не заставлял это делать – никакие заградотряды – только совесть, и всё.
Мамин отец, мой дед был командиром батальона ополчения, погиб в 49 лет.
Младший брат отца, Володя, школьником оказался в оккупации, призван был сразу после освобождения Украины, от него пришло 4 письма, последнее откуда-то из Хорватии. Потом пришла похоронка. Место захоронения известно, я там была.
Володя погиб, совершив личный подвиг: тело 20-летнего мальчика было найдено в окружении убитых им шестерых матерых эсэсовцев – так написано в документе, который я нашла на сайте «Подвиг народа». Думаю, семья об этом так и не узнала; по крайней мере, никто раньше мне об этих подробностях гибели Володи не говорил.
Бабушка, мать отца моего, мне, безмозглому дитю, рассказывала: «Я их всех не смогла на войну проводить: Коля ушел воевать из Туркмении, Ваня — прямо из института, Вася, отец твой, где служил, там и войну встретил, девочки (Катя и Нюся) тоже уехали раньше, и только Влодека (Володю) сама провожала… Да видно, рука у меня тяжелая была: все вернулись, а он – нет…». Она не плакала (я вообще железную свою бабушку до сих пор не могу себе плачущей представить). Просто она когда рассказывала, начинала левой рукой бить правую, «тяжёлую»…
Старшие папины братья – Николай и Иван – воевали на Украине, потом их пути разошлись. Дядя Коля довоевал до Секешфехервара, где был ранен и отправлен в тыл, а дядя Ваня дошел до Кенигсберга и там застрял надолго: его там оставили уже как специалиста, а его часть ушла на Берлин, о чем он всегда сокрушался.
Одна из сестер отца, самая старшая, Екатерина, директор школы, была откомандирована в РОНО, занималась эвакуацией школ, а потом организацией санитарного поезда, с которым всю войну и ездила – политруком (вспомните фильм «На всю оставшуюся жизнь»), а сестра Анна, тоже учительница, эвакуировалась вместе со своей школой, и в эвакуации возглавила детский дом и школу-интернат для девочек. После гибели Володи, которого все любили, Анна, тётя Нюся, отправилась к сестре Кате и стала санитаркой на том же санпоезде, до конца войны.
А у Юрки отец, танкист, участвовал в Параде Победы на Красной площади (мы еще смеялись всегда, когда по телику хронику этого парада смотрели, пытаясь угадать, в каком он танке сидит). А мать Юрина блокадница была, 14 лет ей было в 41-м.
Я до сей поры не примирилась ни со смертью отца – 31 год тому назад, ни со смертью мамы 9 лет тому.
Они были оба замечательные. С фантастическим чувством юмора и таким же высоким чувством собственного достоинства.
Я люблю и уважаю своих родителей и учителей. И безымянные могилы. И Пискаревское кладбище. И освобождение Освенцима.
Мой папа, которому был 21 год, и моя мама, десятиклассница, 18-летний сержант-инструктор, были дети. И они, дети, выиграли эту войну.
Они все – мои фронтовики, мой личный Бессмертный полк.
Любимые мои – папа, мама, дядя Володя, дядя Коля, дядя Ваня, тётя Катя, тётя Нюся, мамин папа — дедушка, которого я никогда не видела, – всех вас с Днем Победы!
Спасибо вам, родные мои!
И пожалуйста, простите нас за то, что мы вас не заслуживаем.
Ирина Павлова
ФБ
